Диктатура мента. Презумпция правоты мента

Начало здесь. Презумпция правоты мента (ППМ). Этот бизнес возможен при условии, что выше ментов, по сути, никого нет, кроме другого мента. В том числе такую роль может играть и судья, но тогда уже нельзя говорить о правосудии. Даже не все в России понимают, что самое страшное ментовское оружие — лишение свободы — по закону находится не у них в руках, а в компетенции суда. При принятии нового УПК в 2001 году менты (тогда еще не такие одичалые, как сегодня) вели борьбу против передачи от прокурора (все же одной с ними крови) суду права давать санкцию на предварительный арест, ссылаясь на то, что это помешает им в борьбе с преступностью. Не только не помешало, но, по мнению экспертов, положение обвиняемых стало хуже: прокурор все же иной раз посылал следователей искать доказательства, суды же удовлетворяют ходатайства об арестах, по официальной судебной статистике за 2008 год, в 95 случаях из 100, а продляют срок содержания под стражей в 98 процентах случаев. Доля оправдательных приговоров стабильно составляет десятые доли процента (на фоне аналогичного показателя по вердиктам присяжных — до 20 процентов) — и это при том, что нам известно о качестве работы оперативных работников и следствия.

Гражданское правосудие и арбитражные суды — тема отдельного разговора, хотя они, конечно, тоже в нужных случаях контролируются ментами через различные механизмы. Что же касается уголовного суда в России, то приведенная статистика позволяет сказать, что он фактически сам поставил на себе крест, будем надеяться, что все-таки временно. На уровне законов все выглядит нормально, в Конституции есть прямая ссылка на презумпцию невиновности, но судьи сами поменяли (пусть не вполне добровольно) полярность у себя в головах и заменили ее «презумпцией правоты мента». Этот механизм прост: доводы защиты игнорируются, тем самым суд фактически становится рукой обвинения, тем молотком, которым менты просто заколачивают нужные им гвозди. В случае острого конфликта с совестью, которая у судей часто есть, они предпочитают прятаться за разными формами условного осуждения, но и это рискованно: мент тут же доложит куда надо, что судья взял взятку за этот «чрезмерно мягкий» приговор.

Режим ППМ и дисквалификация мента. Без ликвидации по факту контроля суда ментовской бизнес оказался бы невозможен, но это рикошетом бьет и по МВД. Менты не столько оборзели, сколько потеряли квалификацию. Отказы гражданам в возбуждении уголовных дел имеют причиной как «невыгодность» расследования без дополнительного вознаграждения, так и растущее неумение раскрывать и расследовать даже простые преступления.

Крайняя степень жестокости и насилия в системе привела к тому, что ее уже покинуло большинство настоящих профессионалов, умевших вести оперативную работу и расследовать уголовные дела. Обязательная причастность к насилию ослабила МВД в смысле кадрового состава в большей степени, чем коррупция, так как от необходимости брать и давать взятки в России трудно укрыться и где-либо на других государственных должностях, а жестокость в такой степени обязательна только в МВД, следственных комитетах и прокуратуре (тоже менты). Это привело и к потере оставшимися навыков раскрытия преступлений помимо пыток, арсенал которых в милиции известен из решений Европейского суда по правам человека. Тем временем прежние квалифицированные «правильные менты» — (см. далее), не умея делать ничего другого, ушли в частные охранные агентства вместе со своей агентурой или в адвокаты, и это делает положение потерявших квалификацию ментов еще более угрожающим — пока их спасает только ППМ в суде.

Поскольку общество переживает по поводу растущей преступности, и эти настроения еще подогреваются требующими финансирования ментами, они отчитываются перед властью липовой раскрываемостью преступлений. Но даже провокации нынешние менты организуют так, что бывшие «правильные» только руками разводят (впечатляет, например, возбужденное и расследованное ФСБ, а затем развалившееся в суде присяжных, но только благодаря этой форме, где ППМ не действует, «дело о покушении на Валентину Матвиенко»).

В тех материалах региональных газет, которые мне пришлось читать в жюри журналистских конкурсов, часто повторялся один и тот же сюжет. Человек месяц, или год, или два сидит в СИЗО, а часто уже и в колонии, и вдруг, всегда в связи с раскрытием другого преступления — «нашелся настоящий!» Часто речь идет об изнасилованиях, убийствах, которые общество требует скорее раскрыть, а в одном случае, помнится, о краже коровы. Можно себе представить, хотя трудно оценить, сколько людей лишены свободы в связи с тем, что «настоящий так и не нашелся».

И эту проблему в практическом смысле тоже не стоит интерпретировать как тему прав человека, хотя она таковой, безусловно, тоже является. Правозащитники — достойнейшие люди, но с позиций защиты прав человека они, если можно так выразиться, бьют мух по одной, а было бы эффективнее ликвидировать помойки. Тут именно помойка ментовского бизнеса: в обмен на «лицензии», позволяющие им грабить людей, менты отчитываются липой перед политической властью.

Происхождение вида. Слово «мент» идет из блатного лексикона. Блатной язык тесно связан с «понятиями», а они гораздо в большей степени, чем законы, обуславливают и объясняют российскую действительность (эта тема, достойная отдельного исследования, была подробно разработана в первоначальном варианте доклада, но тут, как и в выступлениях перед экспертами в США, я ее опускаю). Значение феномена блатного языка американским экспертам я иллюстрировал тем, что Путин набрал популярность, произнеся знаменитое «мочить в сортире». Блатную лексику пытался использовать и Медведев, но это выглядит неорганично.

Вместе с распространением «понятий» (а они не всегда вредны и неправильны) из зоны в большую жизнь, здесь же заняло законное место и слово «мент». Если в зоне «мент» в самом широком смысле означал врага «мужика» (работающего и не нарушающего режим зэка), то в большой жизни это приобретает значение врага человека вообще. Зэки еще употребляли термин «правильный мент», что означало сотрудника администрации, который честно придерживается собственных правил. Среди обычных ментов сегодня «правильных» почти не осталось, так как законы они интерпретируют всегда так, как им выгодно.

Объясняя в зарубежной аудитории, кто такие менты, я взывал к воображению гарвардских профессоров: «Представьте себе, что сейчас в этот зал ввалятся с обыском человек сто. Они сразу положат нас на пол или поставят лицом к стене, станут орать, почти все будут в масках и с оружием, документов никто из них постарается не предъявлять, что они ищут, тоже будет непонятно, но перевернут все, кому-нибудь дадут по яйцам. Вот это и есть менты». Персональная неразличимость и отнесенность лишь к смутно понимаемым, перетекающим друг в друга «силовым структурам» — это и есть их обязательный признак.

С происхождением термина и с тем, что сегодня он распространяется на всякого, кто может напугать человека с помощью как бы государственных полномочий, все более или менее понятно. Самая большая загадка состоит в том, откуда они берутся — ведь вчера ничего подобного вроде не было. Но позавчера (при Сталине) что-то похожее опять было. Моя бабушка назвала бы их исчадиями ада, я апеллирую к ней, потому что сегодня так уже не говорят, а лучше не скажешь. Вспоминается и мысль философа Владимира Кантора (мы делали с ним интервью) о возвратных волнах варварства в России. Татаро-монгольские орды, опричники Ивана Грозного, шайки Емельяна Пугачева или вертухаи сталинских лагерей — все это как будто бы явления совсем разного происхождения, но между ними есть и нечто общее, к тому же роднящее их с нынешними ментами. Еще вспоминается очень популярный в те годы, когда я учился в университете, роман Чарльза Сноу «Лакировка» — там главная мысль состояла в том, что цивилизация — тончайшая пленка над океаном варварства и жестокости, который продолжает бушевать под ней.

(В то же время бабушка, усвоившая в детстве христианские понятия, никогда не допустила бы повесить ярлык мента на кого-либо пожизненно. Каждый сохраняет свое право на раскаяние, «мент» — характеристика не человека, а явления, которое никогда не захватывает человека целиком: какая-то часть остается человеческой, она растит детей, любит жену, приходит на выручку друзьям и даже способна разговаривать с врагами на их человеческом языке, хотя перейти на него трудно.)

Менты как исчадия ада берутся из того ада жадности и жестокости, который есть в каждом из нас, в ком меньше, а в ком больше. Когда в России в очередной раз была разрушена тончайшая структурная пленка цивилизации, в том числе выведена из строя презумпция невиновности, ад снова прорвался наружу через изменение сущности конкретных людей. Представляется, что джинна из бутылки выпустил Владимир Путин, произнеся в 2000 году свое заклинание о «диктатуре закона». Не знаю, понимал ли он и насколько внутреннюю абсурдность этого словосочетания. Он сделал ставку на силовиков, поскольку других надежных союзников у него не было, предоставил им ничем не заслуженные привилегии, ФСБ привлекла МВД, и все бросились, каждый мент на своем уровне, реализовать свои силовые преимущества на рынке. Им незачем было выдумывать что-то свое высокорентабельное, поскольку они получили «лицензию» на самый рентабельный из «бизнесов»: отнимать чужое. На смену лихим 90-м, когда общество было далеко от правового идеала, но вектор правового развития все же сохранялся, покуда сохранялась естественная конкуренция, пришла не «диктатура закона», а диктатура мента с ее абсолютной монополией на прибыль и с претензией на монополию в области идей.

(Окончание следует)

Леонид Никитинский